ЛЕНИВЫЕ БАЙКИ
По мотивам автобиографии
Екатеринбург, 2011, 309 стр.

В 2002 году у меня вышла в свет книга «Последняя империя». В книге пять поэм о моей малой родине - селе Михеи, что в Сапожковском районе Рязанской области. Моим землякам книжка понравилась. Тогда я решил написать книжку в прозе. В этой книге небольшие рассказы по мотивам моей биографии и биографии моих земляков, в основном связанные с селом Михеи. Это частичка истории села. Может для этого я и послан был в этот мир?! — подумал я тогда. Сегодня я знаю, что это мой долг, и я его исполняю.

автор 14.03.11 г.

Родился я 12 ноября 1948 года в селе Михеи, Сапожковского района, Рязанской области. В 1964 году уехал из села Михеи в город Снежинск. Потом были города Свердловск, Нефтеюганск и опять Свердловск, который в моё отсутствие успел стать Екатеринбургом. Где бы я ни жил, один раз в году приезжаю навестить свою малую Родину. Иногда бывало, что и два раза в год. Последние годы, договорившись по телефону с моим одноклассником Анатолием Егоровичем Дедовым, я приезжаю с ним одновременно. Но большинство моих земляков, покинувших село, не возвращаются. Рвутся ниточки связей, и многое из истории села уходит в небытие.

Ничем не примечательны наши места для стороннего человека.

Село Михеи растянулось вдоль большой дороги на два километра. Ручеёк Михейчик, курам по колено, редкие лесопосадки, да хлебные поля. Ни искупаться, ни порыбачить, ни по грибы сходить, ни лесными ягодами полакомиться. Главная и единственная улица является одновременно и автомобильной трассой.

Но, перефразируя поэта, я говорю Родина — подразумеваю село Михеи, я говорю село Михеи — подразумеваю Родина.

Банально? Да, но лучше не скажешь.

Моя мама родила семерых детей. Трое умерли во младенчестве, а четверо на сегодня живут и здравствуют. Я последыш, поэтому родители меня баловали. У моего старшего брата Володи всегда были обязанности по хозяйству, я всегда был «маленький». А разница в возрасте между нами один год. Сейчас мне 56 лет, я уже пенсионер, но когда приезжаю в отчий дом, то для мамы и старшего брата я до сих пор «маленький».

В последнее время обратил внимание, что и моя жена, Валентина Андреевна, стала всё чаще и чаще говорить мне: «Ты рассуждаешь, как маленький, я хожу за тобой, как за маленьким».

Говорят, к старости человек опять впадает в детство. А моя жена утверждает, что я из него и не выпадал. - Какая гениальная мысль - подумал я, и тут же написал четверостишье.

Наши спины со временем гнутся,

Но в душе бродит детская страсть.

Коль нельзя в своё детство вернуться,

Я согласен в него даже впасть.

Помню себя только с пяти лет. Через три дома от нас жили сестры Пронины, как мне казалось тогда - очень старые женщины. Одна из них была глухая, а другая горбатая. Горбатая имела имя Таня, но в деревне её звали «Горбатка». Глухую звали Настя, и была она деревенским почтальоном. Жили они одиноко и бедно. Но это были великие труженицы и домашнее хозяйство держали в идеальном порядке.

Однажды осенью мы с другом и соседом Вовкой решили сделать набег на их амбар. Стены у амбара были крепкие, но крыша соломенная. Мы разрыли крышу, и я спрыгнул вниз. Набил пазуху яблоками, огурцами, маком и задумался, как мне вылезать обратно. До дыры в крыше метра два, а лестницы нет. Я осмотрелся и увидел деревянную бочку с зерном, но стояла та бочка в стороне от дыры. Надо было разрыть дыру над бочкой и всё. Но я со страху начинаю ведром пересыпать зерно из бочки на пол. Через полчаса уже пустую бочку перетаскиваю к дыре и с неё дотягиваюсь до стропил. С трудом выбираюсь на крышу, но добычу не бросаю. Вовка в крапиве сидит на «шухере». Прыгаю с крыши, и мы по картошке отползаем с огорода. В кустах делим добычу и расходимся по домам.

На второй день по деревне слух: «Ночью у Прониных половина амбара разобрали и вывезли воза два добра. Считай: три бочки зерна, десять кошёлок яблок, два мешка семечек и мак подчистую».

- Ну, что вы тут языками чешете, сплетни разводите - матюгнулся на баб колхозный бригадир Михаил Михайлович Чекалкин.

- Зерно было в мешках, яблок пять кошёлок, мак подчистую не спорю, но семечек то колхоз в этом году не сеял, откуда семечки?

- И то правда, бабы, какие в этом году семечки - поддержал кто-то из присутствующих бригадира.

- Нет, семечек не было, а вот остатки ветчины прошлогодней утащили.

- Ну, если ветчина, то это цыгане.

В это время у нас в селе стоял цыганский табор. Потом народ, конечно, узнал, что за «цыгане» побывали в амбаре у Прониных, но табор так и ушёл кочевать с обидой на нашу деревню. Мне тоже обидно за свою память. Первое воспоминание - и о краже, да и совесть проснулась через пятьдесят лет.

Если говорить честно, то по чужим садам и огородам я шастал много и часто, но угрызений совести у меня не было и нет. В деревне у нас это принято и никогда не считалось аморальным проступком. Но за Пронин амбар мне почему-то стыдно.

На моей памяти цыганский табор останавливался в селе Михеи два года подряд и стоял в лощинке около пруда. Тогда пруд в лощинке был глубоким и чистым. Мне было пять лет. Всё лето я пропадал в таборе, купался в пруду вместе с цыганятами и лазил с ними по огородам. Чёрный, худой, загорелый, с заскорузлыми грязными пятками - я мало чем отличался от цыганских детей, и мне с ними было интересно.

Цыгане, где стоят табором, никогда не воруют. Поэтому первый год никаких раздоров с деревенскими жителями и колхозом не было. К осени табор отбыл в тёплые края и опять появился только где-то в июне следующего года. Но в этот раз вышла небольшая заварушка. Цыгане стали тайком гонять своих лошадей на овсяные поля. Колхозный объездчик Никита Лялин однажды их застукал, но вида не подал. Прискакал в деревню и в правление. Собрали мужиков. Подогнали единственный колхозный грузовик и стали загружаться. Я в это время случайно оказался рядом и тоже юркнул в кузов. Когда прибыли на место, цыгане уже собирали лошадей. Началась перебранка, а потом и драка. Но пять цыган против двух десятков наших мужиков - силы неравные. Цыганам «наваляли», лошадей поймали и всех доставили в село: первых в правление колхоза, а вторых в конюшню. Как этот вопрос разрешился - я не знаю, но табор через несколько дней откочевал в другие края.

Потом я ещё долго рассказывал всем, что дрался с цыганами, ловил цыганских лошадей и верхом скакал по деревне. По правде сказать, на лошади я сидел, но «скакал» шагом, а моего «скакуна» в поводу вёл кто-то из наших мужиков. Но это уже детали. Не знаю, по этому случаю или нет, но именно в это время у меня появилось прозвище «цыган».

Когда мне было пять лет у наших соседей Кузнецовых (сейчас в этом доме живёт Вера Денисовна Курникова) сгорел амбар. В нашей семье ходит легенда - амбар поджёг я. Мой брат утверждает, что это правда. Я и мой друг и сосед Вовка курили за амбаром отцовский самосад и бросили окурок. Не знаю, правда это или вымысел, но яма от амбара в соседском огороде есть.

Я не курю, и думал, что никогда не курил. Теперь выясняется, что курил, но в возрасте пяти лет бросил. А вот не сгори тот соседский амбар?

Может статься, глотал бы я табачный дым и до сих пор.

В детстве моим любимым местом в нашем доме была русская печь. Вернее, не сама печь, а печная лежанка. Там всегда было тепло и вкусно пахло отцовской махоркой. Лёжа зимой на печке, я часами слушал разговоры маминых подруг и соседок, забежавших к нам «на минутку», слушал русские песни, которые под отцовскую гармонь великолепно пели его друзья механизаторы. Там я вырезал из бумаги солдат, танки, пушки, самолёты, прочую военную амуницию и играл сам с собой в войну. Сраженья были «кровавыми», но наши всегда побеждали немцев.

Частенько бывало в пылу боя я тихонько, почти про себя, матерился, но однажды увлёкся и загнул на весь дом.

- Слышу, слышу - говорит мне бабушка Маша - Вот Боженька тебя накажет.

Бабушка Маша была добрейший человек, да к тому же инвалид, и я её не боялся. Она с трудом ходила, а руки были парализованы.

- Не накажет твой Боженька - заявляю я, и нахально раскачиваюсь на четвереньках у края печки.

- Нет, детка, если будешь материться, обязательно накажет - внушает мне бабушка - Это грех.

- Не накажет, не накажет, не накажет - раскачиваюсь я на краю печки, и лечу с воплями на пол.

Так Боженька с шести лет надолго отучил меня материться. Но, видно, ударился я тогда не слишком больно, - после пятидесяти я опять потихоньку матерюсь про себя. Но бывает, что непроизвольно произношу эти нехорошие слова вслух.

- Слышу, слышу - говорит мне жена - Вот Боженька тебя накажет, старый богохульник.

В эти моменты я жалею, что у нас в квартире нет русской печки.

Моя сестра Маша очень серьёзный и ответственный человек. Она с отличием окончила педучилище, и затем педагогический институт. Мне было от роду только год, а Маша уже была делегатом 11-го съезда комсомола. В Кремле заседала. Где-то на последнем курсе института сестра была на каникулах в деревне и решила применить свои педагогические знания на практике. Мне было тогда шесть лет. Я, как обычно, немного пошалил в чужом огороде, и об этом стало известно моим родителям. У нас в семье детей не били. И в этот раз отец пожурил меня слегка и отпустил с миром.

Видя, что в семье я не получаю должного воспитания, Маша решила восполнить этот пробел. Она призвала на помощь всё своё многолетнее педагогическое образование. Ещё раз проштудировала конспекты лекций по педагогике и психологии. Вспомнила примеры из русской и мировой литературы. Вспомнила Ушинского, Макаренко, Ваньку Жукова, детство Максима Горького и... взялась за отцовский ремень. Отец пришёл в этом ремне с войны и в мирное время использовал его для правки опасной бритвы. Маша строго указала отцу, что ремень используется не по назначению. Классики русской литературы, советские педагоги и Маша в один голос утверждали, что ремень годится не только для правки бритв, но и для правки задниц непослушных мальчиков.

Впервые меня били ремнём, и били на совесть. Получать за дело не обидно, получать от родителей нормально, получать от старшего брата - ещё куда ни шло, но получать ремня от сестры по системе какого-то Ушинского - это было позорно. Разозлила она меня ужасно. Ну, думаю, я тебе не поддамся. Она ремнём по заднице, я говорю: «Не больно», она по заднице, я: «Не больно, не больно, не больно». Она изо всей силы, я: «Всё равно не больно». Маша в слёзы, а вся педагогика «коню под хвост». Так и проходил я своё детство не поротым, а может статься, и зря.

В пятидесятых годах в селе Михеи, в колхозе «Ленинский путь» было: три большие конюшни для рабочих лошадей, небольшая конюшня около церкви для правленских рысаков, две молочных фермы, телятник, свинарник, колхозная пасека, птичник, три трактора (Фордзон ,ХТЗ, НАТИ), комбайн «Коммунар», старенький ЗИС-5 и два трофейных немецких велосипеда. Один из велосипедов принадлежал моему отцу. Прокатиться на велосипеде в то время, это было, как сейчас порулить шестисотым Мерседесом. Мой старший брат Володя с детства был человеком серьёзным, аккуратным и ответственным. Уже лет с шести отец доверил ему велосипед. С седла до педалей брат не доставал и поэтому катался, стоя на педалях сбоку, как у нас говорили - через рамку. Мне тоже безумно хотелось встать на эти педали, но Володя строго пресекал все мои попытки.

Иногда ребята постарше соблазняли брата съездить на рыбалку. Это было интересное зрелище. Один из парней постарше садился в седло, второй на багажник, третий на рамку, а брата, как самого маленького, сажали на руль. Кроме этого к раме привязывались длинные удилища, вырезанные из орешника, на спине у пассажира багажника висела гумённая кошёлка, которой ловили голавля в кустах под берегом, а в руках у брата позвякивал трёхлитровый бидончик для сбора рыбы. И эта четырёхголовая, восьминогая гидра с гремящими удилищами, подпрыгивающей кошёлкой и бренчащим бидоном ухитрялась ехать на двух колёсах и даже довольно быстро.

Я тоже хотел на рыбалку, тоже хотел бренчать бидоном, сидя на руле, но меня никогда не брали. И вот однажды я решил не сдаваться.

Вцепился в багажник велосипеда намертво. Рыбаки с трудом оторвали меня от багажника, дали хорошего тумака и покатили по просёлку в сторону речки Пожва. Я побежал за ними. Пока бежал вдоль «вшивого» посёлка, то видел впереди, как эта «гидра» проехала мимо Орлова оврага и поднялась на бугор. Пока я добрался до оврага, на бугре никого уже не было, а полевая дорога раздваивалась. Левая дорога выходила к Лепилину озеру, а правая - в посёлок Ковязники. Я тогда этого не знал, но почему-то побежал по левой.

Поля закончились, я вышел к реке. Места мне незнакомые, вокруг никого. До деревни 4 километра. Я немного струхнул, разозлился, всплакнул от обиды, и повернул обратно. Когда я добежал до развилки, страх прошёл, но злоба осталась. Ни секунды не раздумывая, поворачиваю направо. Минут через тридцать показались Ковязники, но рыбаков на речке уже не было, и в какую сторону они подались - неизвестно. Злоба прошла, но обида осталась. В общей сложности я уже отмахал километров восемь и так устал, что ни рыбалки, ни велосипеда уже не хотелось. От обиды на глаза навернулись слёзы, и мне захотелось домой. Поворачиваю и бреду в сторону моей деревни, волоча босые ноги по мягкой и тёплой пыли. На второй день сердце моего брата дрогнуло, и он впервые доверил мне велосипед.

Когда моя жена прочитала этот рассказ, она сказала: «А я знаю, почему ты побежал по левой дороге».

- Почему? - удивился я.

- Потому, что гены - строго ответила жена и ехидно добавила: Тебя всю жизнь тянет «налево».

И откуда ты что берёшь? - громко возмутился я вслух, а про себя подумал - Но что-то в этом есть.

В рассказе «Велосипед» я упомянул посёлок Ковязники, который входил в наш колхоз «Ленинский путь». Здесь была отдельная овощеводческая бригада. Овощи выращивали на заливных лугах около реки. Да и сам посёлок стоял на высоком берегу речки Пожва в пяти километрах от села Михеи. В посёлке было десятка два домов с прекрасными садами, конюшня, где выращивали скаковых лошадей для Армии, и колхозная пасека. Пасечником был дед Филипп. Каждое лето, когда он гнал первый мёд, наш заместитель председателя колхоза Никита Лялин собирал Михеевскую детвору, сажал на единственную колхозную машину, которую все звали «гырдыбалка», и вёз на Ковязники. С собой надо было взять горбушку хлеба и пустую поллитровую бутылку. Сама поездка на машине в то время для нас была огромной радостью, а отведать свежего медку - это был большой праздник.

Дед Филипп усаживал нас за дощатый стол, наливал мёд в большие чашки и ставил рядом ведро холодной колодезной воды. Мы доставали свои горбушки, и начинался весёлый пир. Ели «от пуза», и ещё каждому с собой наливалась поллитровая бутылка свежего, янтарного мёда.

Лет сорок назад, в хрущевские времена, многие деревни в СССР были объявлены неперспективными, и посёлка Ковязники не стало, жители разъехались кто-куда. К нам в Михеи переехали Никитины, Курниковы, Жестыкины, Кузины, Ражевы, дед Филипп и ещё пара семей, фамилии которых я не помню.

Там, где когда-то стояли дома и цвели великолепные сады, сейчас чернеет распаханное поле. Нет посёлка Ковязники, нет колхозной пасеки, давно уже нет деда Филлипа, но запах мёда в этих местах остался. Наверно, здешние травы пахнут детством, или мне это только кажется.

Из моего детства мне запомнились только два «больших» праздника: 21 ноября престольный «Михайлов день» и «Выборы» в марте месяце. Михайлов день - это наш михеевский престольный праздник и отмечают его в каждом доме. Выборы - это совсем другое дело. Это праздник общественный. Никто в отдельности его не справлял, и разносолов на столах у нас не было. Да и слово «праздник» к выборам, по большому счёту, не имеет никакого отношения. Но для меня тогда это был «большой праздник».

В день выборов, я просыпаюсь рано. От школы, где был участок для голосования, уже слышится гармонь, дядя Гриня наяривает плясовую. На крыльце покуривают проголосовавшие мужики. К школе лихо подкатывает ГАЗ-51 с будкой. Это приехал из Сапожка праздничный буфет. Мужики помогают выгружаться, а я уже тут, как тут. Особое удовольствие было посмотреть, как важная буфетчица, покрикивая на мужиков, раскладывает на столах замечательные «лакомства». Пышные, ещё тёплые, белые круглые булки, смазанные сахарным сиропом и посыпанные маком; пузатые, на вид тяжёлые, коричневые пряники; мелкие, блестящие и хрустящие «московские» сушки. Конфеты: целых три сорта карамели. Маленькие, аккуратненькие, красненькие подушечки с клюквой, обвалянные в сахарном песке; жёлтые, гладкие, лимонные шарики драже, твёрдые как шрапнель и, наконец, невероятная редкость, невидаль, - клубника со сливками в красивой светлой обёртке, на которой ярко выделялись красные, крупные ягоды. В клубнике со сливками ценилась не только сама конфета, которая действительно пахла клубникой и таяла во рту, но и фантик. У девочек фантик ценился даже больше, чем сама конфета.

И вот наконец буфет открывается. Мужики, в том числе и мой отец, заказывают по сто грамм водочки и покупают детям гостинцы. Отец покупает кулек подушечек, кулек пряников, навешивает мне на шею связку сушек и велит бежать домой. Выполнив свой родительский долг, он присоединяется к мужикам, которые в уголке комнаты уже бряцают стаканами. Немного помявшись, я решительно направляюсь к отцу и с ходу заявляю: «А мать наказывала купить мне сто грамм». Мужики замолкают, и даже дядя Гриня приглушил свою гармонь.

- Кто наказывал - ошалело переспрашивает отец. - Какие сто грамм.

- Клубники со сливками - строго произношу я в тишине - Мать наказывала, сто грамм.

- Народ хохочет, а отец, отставив свои «сто грамм», идёт в буфет.

- Чего мелочиться - ехидно советует отцу его друг Степан Жильцов - Бери сразу сто пятьдесят, мужик растёт.

Отец покупает мне двести... граммов клубники со сливками, и я счастливый, нагруженный с ног до головы покупками, важно шагаю домой.

За Михеевской церковью когда-то было деревенское кладбище. После закрытия церкви в 1936 году на этом месте был устроен колхозный ток. Я помню за током стояли три дома. В крайнем слева жили Шаталины, в центре - Яшины, а крайний справа дом пустовал. Все называли его «поповским домом». Это действительно был дом бывшего деревенского священника отца Павла. Окна дома были заложены кирпичом, вокруг были заросли сирени. Таинственный дом вызывал у меня любопытство. Однажды, прочитав книжку о пиратах и кладах, я почему-то подумал о поповском доме. Ну где ещё быть кладу в нашей деревне, как не здесь.

Своими догадками я поделился с другом Васей Жильцовым. После недолгих уговоров он согласился составить мне компанию. С помощью какой-то железки от трактора мы стали разбирать кирпичную кладку в одном из окон. В доме оказались две комнаты и небольшой чуланчик. Мы стали искать клад. В одном шкафу я обнаружил старый пиджак. В кармане пиджака оказался таинственный ключ на ветхой верёвочке. Когда в чулане обнаружился большой сундук, закрытый на замок, мы поняли, что клад у нас практически в кармане. Замок открыли мгновенно, а поднять крышку сундука стало страшно. Из книжек я знал, что все клады заколдованы и их охраняет нечистая сила. Но любопытство оказалось сильнее страха. Я открываю крышку, и мы видим, что сундук набит книгами. Книги оказались толстыми, написанными ещё с "ять" и без картинок. С надеждой найти что-нибудь ещё на дне сундука, безжалостно выкидываем на грязный пол огромные и тяжёлые фолианты. Ничего нет, кроме книг. Попинав от разочарования «неинтересные» книги, вылезаем наружу.

Только сейчас я понимаю, что клад мы всё-таки нашли, но в руки он нам не дался. Когда закрывали церковь, ценнейшие церковные книги отец Павел спрятал в своём доме. Сын отца Павла, Михаил Павлович Великанов, был женат на сельской учительнице Марии Александровне. Жили они при школе, и держать книги у себя боялись. Так и лежал этот клад до нашего «налёта» в старом сундуке поповского дома. Я видел, как Михаил Павлович закладывал окна обратно кирпичом, но куда исчезли книги, не знаю.

Михаил Павлович давно живёт у дочери в Сапожке. В 2004 году мы случайно встретились на улице, вспомнили былое, но о книгах расспросить старика я забыл. Давно мечтал это сделать, а тут память как отшибло. Мистика, да и только, ничем другим я объяснить это не могу. Как только Михаил Павлович завернул за угол и скрылся из вида, я тут же вспомнил о книгах и побежал вдогонку. Но за углом никого не было. Михаил Павлович как будто растворился в воздухе.

Да, мой дорогой читатель, ты вправе мне не поверить. Я бы и сам в это не поверил, но со мной был мой брат Володя, он не даст соврать. Так и не дался мне в руки клад из поповского дома.

В школу меня отдали с 6 лет. Бывшая церковно-приходская начальная школа стоит напротив нашего дома, около церкви. Сейчас здание школы вернули обратно церковным властям. Там кабинет батюшки и пара келий для монашек. С 2000 года в нашей деревне открылась новая двухэтажная, большая школа, но я буду вспоминать о старой.

За четыре года у меня сменилось четыре учительницы и поэтому я их помню очень смутно. Знаю только, что меня учила мать моей одноклассницы Нины Кузнецовой и ещё одна учительница, которая жила в Сапожке, в начале Пушкарской слободы, справа. Но хорошо помню директора нашей школы Марию Александровну Великанову. Мы её звали Марьляксандровна. Она и жила с семьёй при школе. Прямо из класса был вход в её квартиру. Там же, при школе, жила старейшая михеевская учительница, заслуженный учитель РСФСР, кавалер ордена Ленина, Ефросиния Степановна Кондрашова. Вернее сказать, жила она не при школе, а в семье Великановых. Думаю, ей было уже лет восемьдесят. Ефросиния Степановна учила ещё моего отца. Она уже не работала, болела и почти не выходила из своей комнаты. В деревне её уважали и помогали, чем могли. Бывало, мать скажет мне: «Отнеси, Виктор, Ефросиние Степановне молочка парного». Я беру крынку с молоком и бегу через дорогу.

Учёба давалась мне легко, но в классе был только вторым. Первой всегда была моя однофамилица Маша Кузина. Она жила на Вшивом посёлке и была моей дальней родственницей. В нашем классе было три Виктора: Кузин, Чумин, Ермихин и мы были друзьями. После окончания начальной школы наши дорожки разошлись: я пошёл учиться в Сапожок, а они в Кривель. Теперь постараюсь вспомнить, кто ещё учился со мной в одном классе. Это Лёня Фетисов, Коля Пустошкин, Надя Наумова (Брякина), Коля Наумов (Орехч), Нина Кузнецова, Катя Фетисова (Балтыш), Володя Курников (Жуян). В скобках называю прозвища. Фамилий в деревне много одинаковых, а вот прозвища у всех разные.

В школе был всегда такой порядок: в одной комнате, с одной учительницей занимались два класса. Например, первый и третий, второй и четвёртый. Обстановка была домашняя. Зимой во время занятий топилась печка, в окна заглядывали весёлые синички, а из квартиры Марьляксандровны вкусно пахло жареной картошкой. На занятия ученики ходили с огромным удовольствием. А учитель в деревне был самым уважаемым человеком.

В школе была хорошая библиотека, которую я прочитал от корки до корки. Читал, обычно, по вечерам, при свете керосиновой лампы, чем и подпортил своё зрение. Благодаря школьной библиотеке я сегодня ношу очки и люблю русскую литературу.

В 1959 году я окончил начальную школу. От школы в подарок получил книгу Николая Вирта «Мой помощник Карсыбек» с надписью: «Ученику 4 класса Михеевской школы Кузину Виктору за хорошую учёбу и отличное поведение. 30 мая 1959г. Учительница, зав. школой Великанова».

Эта книга у меня сохранилась, но Михеевской церковно-приходской начальной школы уже нет.

Мне повезло с первого по четвёртый класс учиться в бывшей церковно-приходской школе, с пятого по восьмой - в бывшем духовном училище. Здесь нам давали не только знания, но и духовные начала. Видно божья благодать сохранилась в этих стенах. Потом я учился в профтехучилище, в вечерней школе, в архитектурном техникуме, в автомобильном техникуме, но нигде не было такой лёгкой, доброй, и в то же время, строгой ауры, как в сапожковской средней школе №1. Здание школы старинное и стоит оно на самом высоком месте города. Почти 200 лет это святое место является источником знаний и веры для многих поколений жителей сапожковского уезда.

3 сентября 1816 года в уездном городе Сапожок открывается приходское духовное училище, которое в 1852 году преобразуется в уездное с тремя отделениями. В 1874 году деревянное здание сгорело, но к этому времени, в 1870 году, было отстроено новое кирпичное здание духовного училища. В дальнейшем училище было преобразовано в духовную семинарию. Сейчас это улица Свободы, 13 (бывшая Семинарская). В 1918 году семинария была расформирована. В семинарском здании была открыта гражданская семилетняя школа второй ступени.

В 1924 году это была уже девятилетка, а с 30-х годов находится Сапожковская средняя школа №1. С 1959 по 1964 год я имел удовольствие там учиться. В то время ещё не было нового пристроя, который появился в 1970 году и изуродовал это здание. Ещё не был построен огромный цех промкомбината, который занял часть школьного двора. В 1983 году был построен спортивный зал, который окончательно разрушил архитектурный ансамбль бывшего училища.

Напротив главного входа в школу был огромный фруктовый сад, за которым ухаживали ученики. Здесь проходили практические занятия по ботанике, биологии и труду. Теперь этого сада тоже нет. В школе был лучший в городе преподавательский состав. Сохранялись традиции, заложенные ещё в духовном училище и в мужской гимназии. В школьных коридорах висели замечательные копии с картин русских художников, выполненные учителем рисования Филатовым Алексеем Ильичом: «Иван царевич на сером волке», «Алёнушка» и «Опять двойка». После маленькой деревенской школы мне казалось, что я попал в сказочный храм знаний, наши учителя мне казались добрыми волшебниками, а тёплый туалет казался верхом совершенства. До поступления в Сапожковскую среднюю школу в тёплых сортирах я не бывал.

Знаю, что многие выпускники этого храма знаний с лёгкостью поступали в самые престижные московские ВУЗы, а про другие города и говорить нечего. Давно я не был в своей школе, не знаю, какие там стали классы, не знаю преподавателей, но уверен, что культ знаний, царивший в этих кабинетах в годы моего ученичества, сохранился. На 2008 год в школе 512 учащихся и 40 преподавателей.

18 мая 2001 года состоялось присвоение средней школе №1 имени своего бывшего ученика, Героя России Тучина Алексея Ивановича. 29 декабря 1999 года группа десантников, выполняя боевое задание в Чечне, оказалась в окружении бандитов. Майор Тучин с группой добровольцев пошёл на выручку, но силы оказались неравные. Тучин отдал приказ отходить, а сам остался прикрывать отход своих товарищей. Погиб смертью героя. 14 сентября 2000 года майору Тучину было присвоено звание Героя России (посмертно).

Когда-то улица Семинарская стала улицей Свободы, теперь школа названа в честь героя-воина. Наверное, что-то изменилось в судьбе школы после этого, а вот в какую сторону, я не знаю. Будем надеяться, что в лучшую.

С пятого по восьмой класс я учился в Сапожковской средней школе. Там уже учился мой брат Володя. Город Сапожок расположен в 10 км от села Михеи, и поэтому мы с братом жили в общежитии. Поселили нас в 2-х этажном особняке на улице Советская 28 (бывшая Соборная), который стоит во дворе школы. Дом построен духовным училищем в 1870 году. Использовался как больница и изолятор. В советское время здесь, кроме школьного интерната, были: библиотека, спортивная школа, квартиры для учителей. С 1988 года там находится сапожковский краеведческий музей. А во время моего проживания, на первом этаже в одной комнате была школьная библиотека, в другой кухня-столовая. На втором этаже жили ученики с окрестных деревень. Перечислю, кого помню: Толя Мостяев, Саша Алабин (10 класс, Берёзовка); Володя Белолаптиков (9 класс, Коровка); я, мой брат Володя, Вася Жильцов (5 и 6 классы, Михеи); Витя из Александровки, фамилию не помню (9 класс).

Тут же, с нами, в смежной маленькой комнатке, жили наши повара: горбатенькая, в годах, тётя Маша и молодая девица Настя. Тётя Маша была быстра, шустра и весела, а к Насте каждый вечер ходили «свежие кавалеры». Надо сказать, что из всех ребят общежития, я был самым маленьким по возрасту. Почти все парни учились после восьмилетки. Мой брат и его друг, Васька Жильцов, учились уже в шестом. Один я был в пятом классе и наши повара меня баловали. На завтрак нам было положено 2 стакана сладкого чая и 2 кусочка белого хлеба. Тётя Маша мне разрешала есть от пуза. Причём чай был котловой и поэтому очень горячий, практически кипяток. И хотя количество чая и хлеба мне было неограниченно, время для приёма пищи было для всех одинаково. Пока ребята управлялись с двумя стаканами, я легко выпивал пять.

Все последующие годы тётя Маша была нашим поваром. Она звала меня «племянничек», подкармливала, прощала мои шалости и всегда защищала от школьного начальства.

Когда я бываю в Сапожке, обязательно захожу в краеведческий музей, и каждый раз у меня возникает такое чувство, что в залах музея хранятся не только экспонаты, но и невидимые частички душ моих товарищей по общежитию. Где-то здесь, скорее всего в бывшей кухне-столовой, осталась и моя частичка.

В первый год моего проживания в школьном общежитии у нас было самоуправление. Самые старшие из жильцов нашего общежития учились в 10 классе. Это были Толик Мостяев и Саша Алабин. Они хороводили среди нас, и как «старшие товарищи», предложили мою кандидатуру на должность старосты. Я учился в пятом классе и был самым младшим по возрасту. Это был хитрый ход. Парни они были здоровые, и поэтому от их предложений отказываться было не принято.

Так я стал старостой общежития. Был освобождён от мытья полов, топки печей, пилки и колки дров, от дежурства по кухне. Я был освобождён, как староста, а Мостяев и Алабин были освобождены старостой. И если кто-то не выполнял моих, а на деле, их указаний, то быстро получал по шее на «законных» основаниях. Неподчинение старосте или «маленьких обижать». Надо отметить, что если кто-то и получал по шее, то только заслуженно, и поэтому обид никогда не было. «Старшие товарищи» судили строго, но справедливо. Я следил за графиком дежурства по кухне, за порядком и чистотой в спальном помещении. Надо отметить, что все жильцы относились к своим обязанностям добросовестно и делали свою работу хорошо. Был какой-то особый, романтический дух коммуны. И это нам очень нравилось.

К концу учебного года я так обнаглел, что стал покрикивать и на «старших товарищей» тоже, за что тут же был бит и поставлен «на место». На следующий год выборная должность старосты была «сокращена». В школьном общежитии была введена должность воспитателя. Теперь до 23 часов мы были под надзором. А в России, как известно, чем больше надзора, тем меньше порядка.

На первом этаже нашего общежития в школьной библиотеке хозяйничал бывший учитель истории, маленький, как колобок, Семён Иванович Широков (автор ошибся: фамилия Семена Ивановича - Устинов). Семен Иванович был совершенно глух и из-за этого он не смог работать учителем. На его уроках наглые ученики-бездельники мололи ему всякую чушь. Но говорить надо было уверенно и громко. В любом случае трояк бездельнику был обеспечен. И зубрилы-отличники получали у Семёна Ивановича тот же трояк, если бубнили историю пусть и правильно, но себе под нос.

Когда мы заходили в библиотеку, то с порога улыбались, кланялись и громко говорили: «Дурак ты, Семён Иванч».

- Здравствуй, здравствуй - в ответ улыбался Семён Иванович и тоже раскланивался.

В те времена я очень много читал и поэтому менял книги почти каждый день. На этой почве мы и сдружились с Семёном Ивановичем. На одной из полок у него всегда стояла четвертинка водочки, и когда не было, чем закусить, он просил меня принести с кухни кусочек хлебца и луковичку. Я приносил. Через какое-то время за полками слышались бульканье, кряканье и по всей библиотеке разносился ядрёный водочно-луковичный запах. Пока Семён Иванович хрустел луковицей, я успевал выполнить задание старших товарищей и стянуть очередную книжку «для взрослых», которую, из моральных соображений, Семён Иванович не выдавал ученикам на руки.

То, что русский народ самый пьющий и самый читающий в мире, это известно давно. Во многих странах тоже пьют и тоже читают, но пьют одни, а читают другие. Остальное население работает. У нас в России пьющие, читающие и работающие - это одни и те же люди. Если наш человек что-то делает от души и с размахом, мы говорим: читает запоем, работает запоем, ну, и пьёт, конечно, соответственно. Вот таким и был наш школьный библиотекарь, настоящий русский мужик и тонкий интеллигент, Семён Иванович. Работал, читал и пил одновременно.

Жить в школьном общежитии было весело, но нелегко. Запаса дров не было, приходилось пилить сырые брёвна. Два раза в сутки надо было топить две печки и три раза кухонную плиту. А рядом с нашим особняком было здание районной милиции. Там из готовых сухих дров была сложена огромная поленница. Пятнадцатисуточников для заготовки дров в милиции всегда хватало. Грех было не воспользоваться такими обстоятельствами. Так начиналась тайная операция под кодовым названием «Буратино». Название придумал самый умный из нас, Володя Белолаптиков. Когда его спрашивали, почему «Буратино», он отвечал, что Буратино сделан из полена, а это и есть цель нашей операции.

После полуночи мы потихоньку пробирались к большому кирпичному забору, которым была отделена милиция от школьного двора. Это был даже не забор, а кирпичная стена метра два в высоту. И к этой стене была сложена 2-х метровая поленница. Меня подсаживали на забор, я перебирался на поленницу и передавал поленья по цепочке. Саша Алабин считал десятки поленьев: десять буратин, двадцать буратин и так до пятидесяти. Это была наша норма. Целый месяц общежитие было в тепле, но всё-таки пропажа была обнаружена. Уж очень быстро убывали дрова, тем более, я неосмотрительно брал поленья из одного места. На нас была устроена засада. Однажды ночью мы в неё и угодили. Поймать нас не удалось, но лафа кончилась. Пришлось опять пилить сырые брёвна.

Однажды наш михеевский агроном Дедов Николай Егорович, который впоследствии стал первым заместителем председателя Совета министров Марийской АССР, пьяный, ехал по Сапожку на рысаке. Рысак был запряжён в лёгкие санки, у нас их называли «козырки». Что или кто напугал рысака - неизвестно, только он рванулся в сторону, козырки на повороте занесло и «хряснуло» о телеграфный столб. Оглобли пополам, агроном - в сугроб, рысак - домой в конюшню. На другой день протрезвевший агроном и колхозный конюх приехали с новыми оглоблями, но санок у столба уже не было. Не было и никаких следов происшествия.

- Ну ты, Николай, вчера и нажрался, не помнишь, где и сани потерял - скалил зубы конюх.

Николай тоже засомневался. Постояли, поматерились, и пошли в чайную похмеляться. Козырки так и не нашли. Их и не могли найти, потому что ещё вчера вечером они сгорели в нашей печке. На беду агронома, телеграфный столб стоял рядом с нашим общежитием.

А если говорить об операции «Буратино», то она не закончилась с нашим разоблачением, просто мы стали действовать, соблюдая строжайшую конспирацию. Ночи выбирали тёмные и ненастные. Ходили «на дело» уже не толпой, а по три человека. Двое работают, третий на шухере. Брали не более двух десятков поленьев по всей длине поленницы. Обнаружить такую пропажу было практически невозможно. На растопку трёх печек нам хватало, а в раскалённой топке и сырые дрова горят хорошо. Кроме этого, мы собирали и тащили в общежитие всё деревянное, что плохо лежит, иногда и «козырки» попадались.

С шестого класса я жил в общежитии над бывшим хлебным магазином по улице Советской, 22. Это здание было построено в 1870 году купцом Салазкиным. Подвал использовался под склад, первый этаж занимал магазин, на втором этаже жила семья. После национализации, в 1920 году, П.П.Стаханов и Н.П.Стаханова организовали в этом здании краеведческий музей. В 1956 году музей закрылся. Экспонаты передали в Рязань, а самые уникальные - в Москву.

Я помню, когда мы впервые появились в этом здании, там ещё оставались некоторые музейные вещи. Две небольшие чугунные пушки, макет города-крепости и рукописная книга об истории Сапожка. На полу валялись фотографии лучших людей города и района. Школьное общежитие открылось в сентябре 1960 года, а музей был закрыт в 1956 году. Видно, 4 года шла передача экспонатов. Что интересно: мы переехали в помещения бывшего музея, а в том особнячке, где я жил в пятом классе, через много лет был организован опять краеведческий музей. Мистика - не мистика, но какая-то загадка или шутка Творца в этом есть. После закрытия школьного общежития в здании находился поселковый Совет, потом сберегательная касса. Сейчас там контора торгового дома «Бакс».

Парни жили в двух комнатах. Одна была большая, примерно на пятнадцать коек, вторая маленькая - на шесть. Девушки жили в одной большой комнате тоже примерно на пятнадцать коек. Всего нас было человек тридцать пять или сорок. Тётя Маша и Настя жили в конурке, вход в которую был из маленькой мужской комнаты.

Общежитие было перенаселено. Койки стояли почти вплотную друг к другу. За столом места всем не хватало. Домашние задания выполняли кто где. Зимой с вечера топили печи дровами, нагоняли температуру до 30 градусов, но к утру в комнатах был собачий холод. Брат спал у окна и однажды у него волосы на голове примёрзли к подоконнику. Воду носили из колонки, удобства были во дворе, но жизнь была прекрасна.

Наша кухня-столовая располагалась на первом этаже общежития. На окнах были решетки, дверь обита железом. На цементном полу была сложена плита, которая топилась дровами. У стены, напротив двери, стоял длинный стол, за которым мы принимали пищу. Сидели на деревянных скамейках. Кушали в две смены. Сначала девочки, а затем мальчики. Наша нехитрая пища поедалась быстро и с огромным удовольствием. Всё было необыкновенно вкусно, но мало.

Как ухитрялась простая школа содержать общежитие, да ещё кормить нас три раза в день, для меня до сих пор остаётся загадкой. Небольшие средства на питание выделялись от РОНО за счёт других статей расходов, что-то изыскивали партийные и советские районные органы, картошку привозили наши родители. Вот наше дневное меню. Завтрак: два стакана вкуснейшего, сладкого котлового чая и два кусочка белого хлеба. Белый хлеб в Сапожке в то время пекли изумительный. Огромные, пышные, воздушные буханки с хрустящей корочкой и сейчас стоят у меня перед глазами. Никогда и нигде я не едал более вкусного белого хлеба. К слову сказать, а вот чёрный хлеб в Сапожке печь не умели. Обед: суп картофельный или суп-лапша без мяса, но сдобренные маргарином или подсолнечным маслом. Наша повариха тётя Маша называла это - «пустой» суп. В жидком бульоне, среди масляных звёздочек и разварившейся картошки, плавали крупные макаронины, похожие на подводные лодки, мелко нарезанный лучок, изнывая от жары, исходил ароматом, и когда тётя Маша помешивала это варево, то слюна выделялась у нас ещё до подхода к столовой. На второе - картофельное пюре или отварные макароны. Стакан чая и чёрный хлеб. Ужин: те же макароны или пюре, стакан чая, хлеб. Добавок не было, всё строго по норме. Есть хотелось всегда, кроме понедельника. В понедельник все привозили харчи из дома и вечером у нас был пир горой. Во вторник доедали остатки и сидели до субботы на голодном пайке.

Школьный «паёк» действительно был голодным, но для нас каждый обед тогда был счастьем. Мы были молоды, здоровы, житейские заботы не отягощали наши пустые головы, и нам для счастья действительно не хватало только тарелки «пустого» супа от тёти Маши.

Голод не тётка, и поэтому все жильцы школьного общежития были неистощимы на выдумки, как набить голодное брюхо. Коля Перов открывал гвоздем замок на кухне, и мы ночью жарили картошку на постном масле. Коля был старше меня на три года и большой хитрован. Любил «пошалить» и сладко покушать. Недаром впоследствии он стал секретарём Рязанского обкома КПСС. Почти два месяца мы тихонько кормились по ночам картошечкой, пока повар Настя с «кавалером» нас там не застукали.

Стали думать, как нам жить дальше, и придумали. В кладовке, где хранились макароны, хлеб и масло, на уровне трёх метров, было вентиляционное отверстие. Это был квадрат со сторонами 30 сантиметров. Нормальный человек не пролезет, но голодный попытается. Был у нас один парнишка, как и Коля Перов, из деревни Уда, Ваня Зеленин. Было ему тогда лет тринадцать, но выглядел он на восемь. Маленький и худой, как щепка. Обвязали мы Ваню верёвкой, подсадили к отверстию, протолкнули внутрь и спустили на пол. Потом вытащили на верёвке пару буханок чёрного хлеба и стали тянуть Ваню. Подтягиваем к отверстию, а дальше никак. Туда-то мы его засунули, а обратно помочь некому. Что делать? Ваня висит на верёвке и орёт благим матом. Опускаем обратно.

Утром наш повар тётя Маша обнаруживает в кладовке вора. Был большой скандал и вызван завуч Михаил Иванович Викторов. Когда пересчитали продукты, всё оказалось на месте. Те несчастные две булки чёрного хлеба мы ещё ночью опустили на верёвочке обратно. А тут Ваня нахально заявляет, что это повара по ошибке закрыли его в кладовке и ревёт горючими слезами. И действительно: замок цел, ключ у поваров, про отверстие ни у кого и мысли не возникло. Михаил Иванович засопел, нахмурился, раздул щёки и дал полный разгон поварам, заодно и воспитательнице Марии Николаевне Крысе попало под горячую руку. А нашему герою, Ване Зеленину, было разрешено пропустить первые два урока. Откуда было знать Михаилу Ивановичу, что режиссёром этого «фарса» был Коля Перов и сотоварищи, а у Вани Зеленина были хорошие актёрские данные. Конечно, тётя Маша догадывалась, чьи это проделки, но не пойман - не вор.

Однажды у нас целую неделю был пир горой. Во дворе соседнего с общежитием продуктового магазина кто-то обнаружил бочку с копчёной селёдкой. Бочку привезли, но закатить в магазин не успели. Наша команда сработала мгновенно. Бочка была сделана из фанеры и весила 50 кг. Мой брат Володя, Коля Перов и Вася Жильцов затащили «добычу» в нашу комнату. Как сейчас помню, какая жирная и вкусная была эта селёдочка. Но Коля Перов сказал, что селёдка - это не еда, а закуска. Собрали по карманам мелочь и купили две бутылки «перцовки». Пили из железной кружки по очереди. Я хватил половину кружки и приналёг на закусочку.

Всю ночь меня рвало копчёной селёдкой, да с перцовой водкой. Что было причиной неизвестно: половина кружки перцовки или пара килограммов закуски. Но с той поры от запаха перца меня подташнивает, перцовку в рот не беру, а вот селёдочку, как ни странно, до сих пор уважаю.

Под школьным общежитием на Советской 22, на первом этаже, был хлебный магазин, а под хлебным магазином, в подвале, был склад райпотребсоюза. Одно небольшое складское окошко выходило во двор нашего общежития. Окно было ниже уровня земли и поэтому около стены был сделан приямок. Этот приямок много лет назад закрыли железным листом и присыпали землёй. И именно на это место выбрасывались отходы с нашей кухни. Мы и не догадывались, что к нам во двор выходит окно из склада. Догадался только Васёк Попов по старинной кирпичной кладке. Над окошком, но уже выше уровня земли, была выложена красивая арка, такая же, как и над другими окнами.

Ночью Вася Жильцов, мой брат Володя, и Коля Перов стали копать. Васек Попов, как всегда, подал идею и смылся. Я был оставлен в спальне следить за обстановкой. В темноте, на ощупь, около часа «налётчики» копались в гнилых кухонных остатках, пока не обнаружили железный лист, а под ним - небольшое окно, забитое фанерой. Оторвали фанеру и увидели, что окно заставлено ящиками с вишнёвым компотом. Пробиться в склад через стену из банок было практически невозможно.

- Компот, так компот - философски заметил Коля Перов, и стал выгружать банки. Потом «налётчики» положили на место железный лист и засыпали его обратно кухонными отходами. Конспирация была строжайшая. О подкопе знали только четыре человека, но всё общежитие объедалось консервированной вишней. Пустые банки сдавали Хрущёву, он был главным распорядителем компота, а Хрущёв, в свою очередь, сдавал банки в приёмный пункт. Деньги небольшие, но на ресторан для троих хватало. Когда компот кончался, операцию «подкоп» повторяли. Через какое-то время около окна образовалось пустое пространство, и вся стеклянная гора рухнула. Оказывается, ящики с компотом стояли штабелями от пола до потолка, и мы выели компот из середины. На складе был большой скандал, но дело замяли. Недостача была списана на бой.

А про ресторан я не шучу. Десять банок, сданных в приёмный пункт, давали выручку в один рубль. Один рубль - это хороший обед в ресторане на троих. Ресторан тогда находился на втором этаже углового здания, что напротив Универмага. Вход был со стороны площади. А со стороны улицы Гусева был вход на второй этаж в чайную. Опишу, как это было. Крутая деревянная лестница вела в уютный по-домашнему зал. Мы с братом и Вася Жильцов сидим за чистым, покрытым скатертью столом. Посетителей мало. Обедают с водочкой несколько председателей колхозов, после районного совещания, да несколько деревенских женщин пьют чай со своими припасами.

К нам подходит официантка. Вовка заказывает: щи без мяса - три, биточки с картофельным пюре - три, три стакана чая. Белый хлеб по три кусочка. Горчица и перец подавались бесплатно. Щи - большая тарелка до краёв, на мясном бульоне со сметаной стоили 8 копеек. Биточек из свежего мяса с небольшой добавкой хлеба, с поджаристой корочкой в сухарях - 11 копеек. Картофельное пюре на молоке накладывали полную тарелку, да ещё с горкой - 5 копеек. Чай 3 копейки и три кусочка хлеба тоже 3 копейки. Итого — 30 копеек на человека. На 90 копеек наша троица наедались до отвала. Выйдя из ресторана, тут же, на улице, покупались на «заедку» три горячих пончика по 3 копейки и ещё оставалась копейка на развод. Но это бывало редко. Мать давала нам с братом рубль на неделю и то не каждый раз, а банки из-под компота быстро кончились.

После скандала на складе окно было заложено кирпичом, а приямок засыпан щебёнкой и забетонирован.

Вместе со мной в общежитии над хлебным магазином жили мой брат Володя и его друг Васька Жильцов по прозвищу Хрущёв. Он действительно в детстве был похож на Никиту Сергеевича. Володя с Васькой учились в первую смену, а я во вторую. Каждую субботу у нас был скандал. Они заканчивали занятия и собирались на выходной в деревню, а мне надо было в школу (вторая смена). Чтобы не ждать, Хрущёв мне «строго» внушал - Школа не Алитет, в горы не уйдёт — и брат его активно поддерживал. Я не соглашался. Однажды им надоело ждать, и они ушли в деревню без меня.

В шесть часов вечера, после уроков, я один пешком отправился домой в Михеи. Когда вышел за город, уже стемнело, был сильный ветер и позёмка. Небо сливалось со снегом, и уже в десяти шагах ничего не было видно. Дорогу замело начисто. Я стал ориентироваться по телеграфным столбам. Увязая по колено в снег, я медленно брёл в этой белой кутерьме от столба к столбу. 11 километров я преодолел за 4 часа. Шёл и твердил сам себе: «Я дойду, я дойду». Дошёл и ещё четыре года в дождь, слякоть и снег ходил по этой дороге.

Володя с Хрущёвым ленились на неделе ходить домой, а я при любой возможности спешил в деревню. Утром подъём в пять часов, завтрак, и в Сапожок. Когда была сухая дорога - на велосипеде, а в слякоть и зимой - пешком. В 8 часов утра начинались занятия в школе. Если я опаздывал, брат с другом тоже не шли на уроки, ждали меня. Беспокоились и волновались где я, и, главное, где алюминиевая кастрюлька, в которой я приносил им из дома утренние блинчики, смазанные постным маслом. У нас в деревне их называют коровайцы. Кастрюлька была замотана в толстую тряпку, чтобы сохранить тепло.

Я бежал на занятия в школу, а Володя с Хрущёвым неторопливо, со смаком, отдавали должное алюминиевой кастрюльке. Школа не Алитет, в горы не уйдёт — начинал Хрущёв. А стряпня может остыть - заканчивал народную мудрость брат, отправляя в рот очередной короваец.

У моего брата Володи и у его друга Васи Жильцова был и постоянный источник доходов. Карты. По ночам в общежитии резались в «очко». Когда, в час ночи, отключался свет, а игроки входили в азарт, то играли даже при лучине. Особенно азартно играли ребята из деревни Уда: Коля Перов, Лёнька Сулягин, не отставал от них и Васёк Попов из Малого Сапожка. Мой брат и Вася Жильцов играли в «очко» на одну руку и практически всегда выигрывали. Каждый раз это был спектакль. У каждого своя роль. Вовка Кузин - тихий и скромный, Васька Жильцов - наглый и громогласный. Пока наглый громко отвлекал «противника», скромный тихонько делал своё дело. У них был выработан свой язык жестов и даже порядок слов был каким-либо сигналом. Я тоже рвался в игру, но меня они пускали редко. Молод был и азартен, зарывался и часто проигрывал. Только после отъезда брата на учёбу в Рязань, я заменил его в карточном дуэте, но это было уже не то. Блестящие спектакли превратились просто в хорошую игру.

У Васьки Жильцова был чёрный кисет, куда складывалась выигранная мелочь. Кисет мы звали «чёрная мошна». Играли, конечно, по мелочи, ставили по копеечке, но «мошна» иногда тянула рубля на два, а то и на три. Для нас это были огромные деньги. Когда игра затягивалась до утра, то вместо школы игроки пробирались на чердак, где были спрятаны несколько старых матрасов и отсыпались.

Потом были разбирательства и вызовы родителей в школу. Директором школы в это время работал Павлов. Помню, что он был очень строгий, худой и с учениками общался мало. Но очень хорошо помню завуча Михаила Ивановича Викторова по прозвищу «Бульдог». Был он уже пожилым человеком старой закалки. Большое толстое лицо, отвислые дряблые щёки, большой нос и под носом маленькие седые усы под Гитлера. Он действительно был похож на очень старого, и поэтому очень доброго, бульдога. Но хватка у Михаила Ивановича ещё оставалась. Игра в карты в наше время считалась большим проступком, а игра на деньги это было «ЧП школьного масштаба». Михаил Иванович, как сейчас говорят, курировал школьное общежитие, и поэтому вытаскивал игроков «на ковёр», устраивал облавы и вызывал родителей.

Хорошо помню своего классного руководителя, преподавателя русского языка и литературы, Анну Владимировну Казину по прозвищу «Коза». Прекрасный педагог, она была влюблена в свой предмет, но была немного не от мира сего. Учеников любила и жалела. Все мы ей отчаянно врали, и она всегда верила. А когда узнавала, что мы солгали, ей было так стыдно за нас, что в глазах у неё стояли слёзы. Анна Владимировна снимала очки и, отвернувшись к окошку, платочком вытирала мокрые от слёз близорукие глаза. Иногда стояла долго, не могла успокоиться. Потом поворачивалась и нарочито весёлым голосом говорила: «Ну, а теперь продолжим урок».

Когда я пропускал занятия, и гоняясь по улицам, случайно сталкивался с Анной Владимировной, то делал болезненную мину на лице и бессовестно врал, что иду в больницу. Это в случае, если я шёл в сторону больницы, а если шёл в обратную сторону, говорил, что иду из больницы. Верила, да ещё и о здоровье справлялась. Святой был человек. Но когда это повторилось третий или четвёртый раз, Анна Владимировна удивлённо спросила, а чем я болею, и почему третий день меня нет на занятиях.

- Чирьи на попе, Анна Владимировна - грустно поведал я - Сидеть на парте не могу, признаться стыдно, наши девки - дуры обгогочутся.

Близорукие глаза Анны Владимировны «вылезли» из очков и налились слезами. Ей было жалко меня и ещё больше русский язык, который она боготворила. Пока Анна Владимировна в прострации переваривала мою «попу» и «обгоготавшихся девок - дур», я сказал: «До свидания», и не выходя из образа больного, на раскоряку, шустро поковылял прочь.

Учителя пения в нашей школе звали Василий Иванович, но все ученики именовали его только по прозвищу «Колун». Был он высок ростом, широк в плечах, его грубое лицо действительно было топорной работы. Любил женщин, и выпить был не дурак. Ни одна свадьба в Сапожке не проходила без Василия Ивановича. На демонстрациях он всегда был с баяном. Бывало, на уроках мы шли на хитрость, и просили его просто поиграть. Он соглашался поиграть минут пять, а потом увлекался и забывал про время. Игра ему самому доставляла величайшее удовольствие, и останавливал его только звонок на перемену.

Но когда непочтительно относились к его предмету, Колун свирепел. Мы с Хрущёвым сидим на задней парте и вместе с классом поём не словами, а нотами. Сольфеджио. В одном месте надо было петь До-Си-Си, До-Си-Си. Вдруг среди девичьего писка и ребячьего мычания, с нашей парты раздаётся громкий рёв: «За сиси, за сиси». В тоже мгновение Василий Иванович резко оборвал музыку и рванулся в нашу сторону. Это был рекордный забег. Мы с Хрущёвым понеслись к выходу, а «Колун» с баяном и безумными глазами - нам наперерез. Слава богу, что тот забег выиграли мы.

Как преподаватель, Василий Иванович особым рвением не отличался, но музыкант был замечательный. Петь по нотам он меня не научил, а вот музыку полюбить сподобил.

Учился со мной в одном классе Виктор Авдеев. Его мать, высокая, поджарая и статная женщина, вела у нас уроки немецкого языка. Прозвище у неё было «Дикух», что в переводе на русский язык означает «Корова». Была она очень спокойная и уравновешенная. Предмет свой знала, и учиться у неё было легко. А вот Василий Михайлович Авдеев, отец Виктора, был человек темпераментный. Любимым словом-паразитом у него было слово «трюкач», и поэтому он носил такую же кличку. Преподавал Василий Михайлович у нас историю и был влюблён в свой предмет. Лично он организовал в школе прекрасный краеведческий музей. Много чего было в этом музее: от каменных топоров и до великолепного морского палаша. Музей он боготворил и содержал в идеальном состоянии.

Однажды я, Васька Жильцов и Лёнька Бабайцев сбежали с урока и укрылись в музейном кабинете. Кто-то забыл закрыть дверь на ключ. Минут через двадцать в кабинет стремительно входит Трюкач за каким-то наглядным пособием и видит, что на витринах с экспонатами спокойно сидят три оболтуса и колотят древним каменным топором грецкие орехи. Такого святотатства Василий Михайлович не ожидал. С криком: «Убью трюкачей!», он схватил венский стул и понёсся на нас. В гневе Василий Михайлович был ужасен. Дело принимало серьёзный оборот. Трюкач несётся со стулом, а у нас от страха задницы приросли к витринам. Бог не дал совершиться трагедии, Василий Михайлович зацепился ногой за пушку, времён Петра Первого, и рухнул на гончарные изделия конца девятнадцатого века. Через мгновение в кабинете осталось только шелуха от грецких орехов.

Потом ребята рассказывали, что Трюкач с каменным топором носился по школе и кричал: «Где эти неандертальцы, где эти варвары-второгодники, убью трюкачей!!!». Жильцов и Бабайцев действительно были второгодники, а мне Василий Михайлович «накаркал». В седьмом классе я остался на второй год.

Я учусь в седьмом классе. Брат Володя в это время учится в Рязани, друг Хрущёв в Кривеле. Половину сентября хожу в Сапожок, а Хрущёв подначивает идти учиться в Кривель. Директором кривельской восьмилетней школы тогда был Василий Харитонович. Васильхритонч и мой отец были большими друзьями. Возвращаясь из Сапожка в Кривель, директор всегда заезжал к отцу в гости. Они выпивали, а потом боролись на каталке, кто кого перетянет. Вот в один из таких заездов, когда Василий Харитонович с отцом дошли до нужной кондиции, я и говорю: «Васильхритонч, возьмите меня в свою школу».

- Приходи — кивнул Василий Харитонович и опрокинул очередные сто грамм.

Так я стал учиться в Кривеле.

Учителем истории у нас был отец Юльки Меньшиковой, с которой мы вместе жили в сапожковском школьном общежитии. Как звали отца Юльки не помню, по-ему, Сергей Иванович, но прозвище у него было «козёл». Сергей Иванович был действительно весёлый и неуёмный человек, бегал и прыгал, как козлик, но предмет свой любил до безумия. Этот замечательный человек привил мне любовь к искусству. На одном из занятий по истории он повесил на доску репродукцию картины Василия Сурикова «Боярыня Морозова» и стал рассказывать. Это было чудо. До его рассказа я видел, что какая-то старая бабка едет в санях и всё. И вдруг эта бабка на глазах превратилась в сильную, гордую и могущественную женщину, не предавшую свою веру и ради этой веры идущую на смерть. Я увидел, как по разному люди относятся к её поступку. Я увидел кусочек живой истории в маленькой картинке. И это было безумно интересно. После этого случая я стал собирать марки с изображением картин, затем стал собирать альбомы по искусству, и наконец, собрал неплохую коллекцию картин уральских художников. Смею надеяться, что моя жена и сын тоже пристрастились к живописи. Собирательством занимается уже вся моя семья. Я с закрытыми глазами могу вам рассказать о «Третьяковке», неплохо знаю Эрмитаж, русскую и зарубежную живопись. Вот, что значит - хороший учитель.

Во времена моего детства кривельская восьмилетняя школа была центром общественной жизни Кривеля. Деревенская интеллигенция формировалась вокруг школы. Кроме учебных занятий многие учителя организовывали и вели разнообразные кружки по интересам. Летом на базе школы действовал школьный лагерь отдыха. Но с началом Горбачёвской перестройки всё стало приходить в упадок. Где-то с 2000 года школа закрылась, здание выкупил какой-то частник.

Сапожковская средняя школа была для меня храмом, где всё держалось на строгости и дисциплине. Здесь знания нам давали, применяя даже некоторое насилие, а мы по глупости не всегда их брали. В кривельской восьмилетке всё держалось на любви, доброте и уважении. Здесь знания нам не навязывали, а наглядно показывали, как это интересно - узнавать что-то новое в нашем старом мире. Я проучился в Кривеле несколько месяцев, а добрые воспоминания об этом периоде остались на всю жизнь.

Много лет я собираю картины старейших уральских художников. На 2009 год собрание насчитывает более 150 работ. Первые три картины я купил в 1986 году, но начало моего собрания положила всё-таки «Боярыня Морозова» и мой учитель Меньшиков Сергей Иванович.

Учился в Кривеле я недолго, несколько месяцев, а приключений за это время было множество. Пока было тепло, я с ребятами ежедневно ездил в школу на велосипеде. Пять километров для нас - это было не расстояние. Велосипеды оставляли у одной вдовой женщины, которую звали «Царь-баба». Жила она недалеко от школы на Кишке, так называется одна из улиц в Кривеле. Школа в Кривеле стоит на маленьком ручейке Кривелёк, впадающем в речку Пара. Около школы - заросший бурьяном и кустарником школьный сад.

Конец сентября. Прекрасный солнечный день. Большая перемена. Мы с Хрущёвым и местными ребятами бежим через сад в магазин. Магазин был тогда в Кривеле очень маленький. За прилавком места не хватало, и товар стоял по всем углам. В этот раз стояли ящики с прессованными брикетами фруктового чая. Пока я с ребятами отвлекал на себя продавца и посетителей, Хрущёв уже затарился пачками с чаем и тихонько выскользнул из магазина. Тут же, весело галдя, выходим и мы. Идём опять через сад и жуём. Витя Вилков, однокашник из Васильевки, отстал от нас «за кустиками» и случайно обнаружил там кладку с куриными яйцами. Это была большая удача: яйца можно было сдать в магазин и накупить сладостей. Поскольку толпа у нас была большая, а яиц было мало, Вилков доверился только мне и Хрущёву.

На следующей перемене идём собирать добычу. Но все яйца оказываются «болтышами». То ли со зла, то ли от дури, - мы решили закидать этими «болтышами» школьный двор, где в это время носились на переменке засидевшиеся ученики. Школа в Кривеле одноэтажная, и перекинуть через неё яйца не составляло труда. Десяток тухлых снарядов взрываются в школьном дворе. Крик, шум, вонища, мы тут же бегаем и больше всех кричим. Пол урока сорвано, а разговоров на неделю. Васильхритонч ходил сердитый, и под руку ему мы старались не попадаться. На переменках он прохаживался по школе и во дворе с тонким, гибким прутиком и был скор на расправу. Бывало, «втянет» прутиком по мягкому месту, больно до слёз, но не обидно, - за «дело» получил. Замечательный был директор и человек. Недаром впоследствии колхозники избрали его председателем колхоза. И там он был на своём месте.

Урок химии. Вера Петровна делает опыт, сжигает серу. Запах проникает в коридор. Вера Петровна просит меня сбегать в учительскую за какой-то ерундой. А в коридоре Васильхритонч принюхивается к нашему кабинету. Вдруг он видит - из кабинета выбегает ученик с зажатым носом. Запах и бегущий ученик ассоциируются у директора с тухлыми яйцами и он с оттягом достает беглеца своим прутиком. Я подпрыгиваю на месте и начинаю приплясывать от боли, но кричать не решаюсь. С торжественным видом директор берет меня за шкирку и тащит обратно в класс. Увидев опыт с серой, он начинает понимать, что немного погорячился, а тут ещё и Вера Петровна спрашивает: «Что там Кузин натворил, я его за пробиркой посылала». Васильхритонч смущённо крякает, хлопает с досадой прутиком по голенищу и удаляется. Я стою.

- Кузин, садись — говорит Вера Петровна.

Я стою, потирая припухшую задницу. Класс хохочет.

Примерно в 1985 году от Дмитриевского моста до деревни Кривель была построена асфальтовая дорога. А в шестидесятые годы двадцатого века дорога из Михеи в Кривель была грунтовая и проходила в другом месте. От сельского кладбища через поле до попова пруда. Машины от попова пруда ехали направо вдоль берёзовой посадки, а пешком и на велосипеде была тропинка прямо по низинке до речки Кривелёк. Потом по берегу до начала улицы, которую в Кривеле именуют «Кишка». А уже по Кишке до школы.

После школы парни едут домой на велосипедах, а девчонки идут пешком. Проскочив быстренько «Кишку», мы сворачиваем к речке Кривелёк. По нашим данным здесь девчонки спрятали свои харчи. Раньше в школе нас не кормили, и поэтому родители давали нам с собой хлеб, варёные яйца, овощи и обязательно бутылку молока. После уроков, перед дорогой, мы должны были немного подкрепиться. Парни свои запасы съедали ещё в школе, а девчонки прятали продукты за деревней около речки. После школы они доставали харчи, садились на бережок и степенно кушали.

Наша ребячья команда регулярно обшаривала берега, но ничего не находила. Решили проследить. С раннего утра мы с Хрущёвым спрятались в кустах и стали ждать. Вот и наши дамы сворачивают с дороги к речке. Достают яйца, огурцы, помидоры, молоко, складывают в авоську и опускают на дно Кривелька. К авоське прикрепляется леска с колышком. Колышек утапливается в берег и всё. Только хлеб берётся с собой в школу. Просто и гениально. В этот день мы, как всегда, опережаем девчонок и приступаем к ловле продуктов. Срезается ветка с сучком, получается хороший «багор», с которым мы идём вдоль берега, опустив конец в воду. Вылавливаем пару авосек, перекусываем леску, и пустой конец опять бросаем в Кривелёк.

Девчонки, обнаружив откусанную леску, подумали на щуку, и на второй день опять опустили продукты в речку. Мы опять откусили пару сеток. Девчонки засомневались. Пару дней мы продукты не трогали, девчонки успокоились. Так мы водили их за нос недели две, но, в конце концов, они нас застукали на месте преступления.

В конце октября велосипеды были поставлены «на зимние квартиры» и мы ходили в Кривель на своих двоих уже вместе с девчонками.

К зиме кривельская школа выделила нам под общежитие домик, который стоял на развилке дорог на Красный угол и на скит Сергея Радонежского. В одной половине жили девочки, а в другой мальчишки. В соседнем доме жила наша «химичка» Вера Петровна. Через несколько лет, когда Василия Харитоновича изберут председателем колхоза, она станет директором. Вера Петровна была женщина одинокая, и все вечера пропадала в общежитии. Вне школы у нас была демократия. Идёт игра в фанты. Валя Цепляева сидит на койке с шапкой в руках. В шапке находятся фанты. Достаётся очередной предмет, Валя спрашивает: «Что сделать этому фанту». Васька Жильцов сидит спиною к ней и назначает «выкуп».

- Этому фанту сплясать барыню.

Встаёт Ванька Дедов, мы дружно хлопаем и подпеваем: «Барыня, барыня, сударыня барыня». Ванька бестолково машет длинными руками и топчется на одном месте. На барыню это не похоже, но очень смешно. Наконец Ванька садится на место, и Хрущёв продолжает.

- Этому фанту - Васька делает паузу и смотрит на меня. Я киваю, и ведущий продолжает - Этому фанту поцеловать взасос Витьку Чумина.

«Случайно» фант, оказывается, принадлежит Вере Петровне. Она отнекивается, но законы игры безжалостны. Вера Петровна встаёт и приближается к Витьке. Витька Чумин был мой ровесник, но ростом не вышел и выглядел первоклассником. Он ныряет под койку, его тут же извлекают и подводят к Вере Петровне. Высокая, дородная Вера Петровна и Чумин - ей до пупка. Пришлось Витьку ставить на табурет. Вера Петровна берёт Витьку за голову и отчаянно целует. Девчонки смеются, парни гогочут, Хрущёв торгуется с Верой Петровной, что поцелуй был не взасос и поэтому не засчитывается. Все требуют повторить. Но пока спорили, Витька Чумин успел сбежать на улицу.

В Кривельской восьмилетней школе учились ребята из Михеев, Дмитриевки и Васильевки, но в общежитии жили только Михеевские. От Дмитриевки и Васильевки до Кривеля два километра, ученики каждый день ходили пешком. В 1961 году вместе со мной в кривельском общежитии жили: Ваня Курников (Чапок), Ваня Дедов (Длинный), Вася Жильцов (Хрущёв), Виктор Чумин, Виктор Ермихин, Коля Наумов (Орехч), Коля Пустошкин.

Из девушек помню Валю Цепляеву (будущую жену Хрущёва), Машу Кузину и Маню Цепляеву. Варила нам нехитрую снедь кривельская баба. Фамилии, к сожалению, не помню. Кастрюля супчика варилась на целый день. Это было и первое, и второе, и третье. Тот же пустой суп в сапожковском общежитии, тётя Маша готовила намного вкуснее. А продукты одни и те же: вода, картошка, да пшённая крупа. Помню однажды Ваня Курников поймал на удочку ведро ершей, и у нас был праздник, на обед подавалась вкуснейшая, наваристая уха. Тогда ещё рыба в Паре была.

Домик под общежитие был маленький, печное отопление, удобства во дворе. После Сапожка скучновато, пойти некуда, но в тоже время здесь мне было по-домашнему уютно и спокойно.

В ноябре 1961 года я заболел. Пропал аппетит, болела голова, и я ходил по школе, как варёный. На выходной приехал домой, а в понедельник мне стало ещё хуже. Мать стала лечить меня народными средствами. Я пил травы, дышал над картошкой, грелся на печке и даже принимал рюмочку самогона для аппетита. Ничего не помогало. Поехали в Сапожок. Там врач сразу определил у меня «желтуху», да и мудрено было не определить, - я был жёлтый, как китаец. Меня срочно отправили в «заразный барак».

Остаётся тайной до сих пор, где я мог подхватить эту заразу. В общежитии, в школе, в Кривеле и в Михеях, кроме меня, никто не болел желтухой. Главное и от меня никто не заразился. С ребятами в общежитии я вместе ел, пил и спал. Все здоровы. У нас в доме тогда жила моя племянница, четырёхлетняя Лена Понамарёва, - хоть бы что.

Мистика какая-то.

Заразный барак - это было одноэтажное, деревянное и очень ветхое строение. Барак был разделён на две половины стеклянной перегородкой. В одной половине находились больные с желтухой и поносом, а в другой - больные с более «престижными» болезнями. Это был вендиспансер. На прогулки нас не выпускали, а посетителей в заразный барак не впускали. Полная изоляция. От скуки я приспособился ловить голубей на удочку. Делалось это так. На конец крепкой нити крепился мокрый хлеб. Когда хлеб замерзал, то эта приманка выбрасывалась за окно через форточку вместе с хлебными крошками. Голубь глотал наживку вместе с нитью и оказывался на «крючке». Я втаскивал голубя в палату. Через несколько минут хлеб в утробе голубя таял и нитка вытаскивалась. Голуби немного скрашивали жизнь нашей палаты. Одно плохо, гадили везде, а санитаркам это не нравилось.

Выписали меня только в декабре с условием соблюдения строжайшей диеты. Кроме этого - тяжести не поднимать, не бегать, не прыгать и резко не двигаться, только полный покой. Я, конечно, всё ел, катался на лыжах, бегал с ребятами на горке и через две недели в тяжёлом состоянии опять поступил в больницу.

Новый 1962 год я встречал в заразном бараке. Немного оклемавшись, опять стал ловить голубей, писать на стеклянной перегородке вендиспансера непотребные слова и бегать по палатам. Детей в заразном бараке было много, а дурной пример заразителен. Поскольку кроме желтухи я мог подхватить дизентерию и отчаянно разлагал дисциплину, мой лечащий врач придумал для меня «экзекуцию». Каждый день мне делали капельное вливание в вену. Это не больно, но лежать с иглой надо не менее часа. И вот мой врач даёт команду делать мне капельницу не в вену, а под кожу в мышцу. Один день в одну ногу, другой день в другую. Ноги после этого были, как брёвна и сильно болели. О том, чтобы бегать и речи не было, я с трудом добирался даже до туалета. Через неделю я попросил у врача пощады, но не тут-то было. Врач ни в какую, и всё для моей же пользы. И тогда я решил симулировать «водянку». В соседней палате был такой же случай. После месячного капельного вливания у одной больной приключилась эта самая «водянка». Я подсмотрел симптомы болезни и решил действовать. «Потерял» аппетит, и с тоскливым видом стал жаловаться на живот. Когда врач меня осматривал, я надувал живот и жаловался, что меня пучит. Позвали заведующую отделением. Осмотрели ещё раз, я ещё раз надулся. Врачи видели, что-то здесь не то, но напуганные случаем с женщиной, решили отменить мне капельницу. Потом, конечно, всё открылось и капельницу стали опять делать, но уже в вену.

Прошёл январь и запуржили февральские вьюги. Больные менялись, и только я «второй год» оставался постоянным клиентом заразного барака. Однажды к нам привезли новенькую больную, девочку моего возраста. Я был старожилом в нашем отделении и чувствовал себя уже как дома. За время болезни у меня отросли длинные волосы. После поступления девочки, я стал причёсывать их перед зеркалом. Девочке видно понравилась моя причёска и она стала заходила в «гости». В это время к нам в палату поступил паренёк из деревни Парышка. Был он глуп, бестолков, прожорлив и нахален. Постоянно шмыгал длинным, сопливым носом и постоянно почёсывался. Через три дня почёсывалась вся палата. Прибежала старшая сестра и определила диагноз - педикулёз. Какой педикулёз - удивился я, давя очередную вошь из Парышки, - Вот и верь после этого докторам. Но оказалось, что красивым словом педикулёз учёные обозвали обыкновенную вшивость. С тех пор паренёк из Парышки получил кличку «педикулёз», а наша палата прошла санобработку. Головы больных были намазаны какой-то гадостью с дустом и замотаны наглухо старыми тряпками. Но мне старшая сестра придумала наказание круче. Припомнила все мои шалости и водянку. Я был острижен наголо. И та девочка ко мне уже больше не приходила.

Наступил март. На улице вовсю звенела капель. С весной я быстро пошёл на поправку, и 8 марта был выписан из больницы. Приехал за мной брат Володя на лошади. Мы ехали домой по раскисшей дороге. Кругом были огромные лужи, и иногда сани плыли по воде, как корабль. В школу меня врачи не пустили. Ходить пешком семь километров до Кривеля я уже не мог. Так и остался в седьмом классе на второй год.

После неудачной попытки учёбы в деревне Кривель, я снова вернулся в Сапожоковскую среднюю школу №1, и снова в седьмой класс. В наше время хиляков не любили. Не пойти в армию по здоровью тогда считалось большим позором. Поэтому признаться, что пропустил учебный год из-за какой-то желтухи, мне было стыдно, и я врал всем, что у меня в Кривельской школе были годовые двойки по семи предметам. После этого я просто обязан был поддерживать своё реноме второгодника. Сонный вид, последняя парта, выкрики с места, опоздания на урок и прочие мелочи поведения второгодника я освоил быстро, а вот с двойками было труднее. Иногда сидишь на уроке, знаешь материал на пятёрку, хочется поднять руку, а нельзя. Второгодник - это пример для всего класса. Когда отличник не мог ответить на вопрос учителя, ему приводили в пример меня: «Ты что, хочешь стать таким, как Кузин?». Так что, как наглядное пособие, я обязан был соответствовать. У меня была своя метода. Я бездельничал на уроках, не выполнял домашние задания, хулиганил и прогуливал. Когда в журнале набиралось до десятка двоек, я начинал мощно учить пройденный материал, внимательно работал на уроках, занимался после уроков и отвечал только на пять. Покрыв все двойки пятёрками, я успокаивался и опять хулиганил, бездельничал, не выполнял домашние задания и прогуливал.

И вот что удивительно, через какое-то время девчонки из нашего класса стали посматривать на меня с интересом, а учителя с некоторой долей уважения. Теперь я понимаю почему. На Руси всегда любили юродивых, нахалов и второгодников.

Екатерина Ивановна, наша воспитательница, была женщина добрая и нас любила. Как сейчас помню, она сидит на койке в нашей комнате и читает роман «И один в поле воин». Вокруг тихонько слушают наши ребята и девчонки. А чтобы заставить нашу орду тихонько слушать, надо было обладать большим талантом и огромным терпением. В это время в комнату врывается с криком девятиклассник из Коровки. Фамилии не помню, но звали его Саша. Орать он начал ещё из коридора, и в этом «оре» пару раз прозвучали матерные слова. Екатерина Ивановна, конечно, врезала ему по первое число и ушла дочитывать роман к девчонкам на их половину. Сашка был парень совестливый и очень расстроился. Кто тогда подал идею «пошутить» над воспитательницей не помню, но думаю, без Коли Перова здесь не обошлось. Я поддержал идею «шутки» и принимал в ней активное участие. Коля Перов распределял роли и режиссировал.

Дальнейшие события развивались так. В комнату к девчонкам вбегает один из наших парней и кричит: «Екатерина Ивановна, Екатерина Ивановна, Сашка облил себя керосином и психует, грозится поджечь. Расстроился от вашего выговора». Все сорвались со своих мест и во главе с Екатериной Ивановной побежали в нашу комнату. Чтобы пройти от девчонок на нашу половину надо было миновать небольшой коридорчик и лестничную клетку. В коридоре и на лестнице света не было, лампочки были предварительно выкручены. Как только воспитательница выскочила на лестничную клетку, то увидела вспышку света и горящего человека. Больше она уже ничего не видела. Обморок был глубокий. Минут десять тётя Маша отливала её водой. Шутка не удалась.

А что же мы придумали. Коля Перов облил бедолаге Сашке руку ацетоном, и когда Екатерина Ивановна вышла на лестничную клетку, я чиркнул спичку. Этот фокус мы проделывали уже много раз. Ацетон, сгорая, руку не обжигает, если быстро сбить пламя, тем более обливалась не голая рука, а рукав рубашки. Но на такой эффект мы не рассчитывали. Для Екатерины Ивановны была вызвана скорая помощь, а для нас - завуч Михаил Иванович Викторов по прозвищу «Бульдог». Следствие длилось недолго. Спичку чиркнул я, значит - организатор. Вот так я был выселен из общежития в первый раз.

ПАЛАШ

В 1956 году был ликвидирован сапожковский краеведческий музей. Часть экспонатов была передана в сапожковскую среднюю школу №1. Эти экспонаты и стали основой для создания школьного музея. Организатором и вдохновителем музея долгие годы был учитель истории Василий Михайлович Авдеев. Василий Михайлович организовал вокруг музея исторический кружок и в летние каникулы пионеры-кружковцы собирали старинные черепки и обглоданные бродячими собаками кости со всех окрестных деревень.

В экспонатах музея был замечательный морской палаш. Он был длиною около метра, с бронзовой рукояткой и обоюдоострым, чуть изогнутым клинком. На рукоятке стояла дата 1832 год. Это было холодное оружие морских офицеров. И эту жемчужину коллекции мой брат и Васька Жильцов нагло выкрали из музея. С тех пор палаш тайно хранился в нашем деревенском доме в селе Михеи.

Однажды на крыльце у Райки Курниковой собралась небольшая компания, где, в том числе, был и я. Ночь в этот раз выдалась неуютная. Ветер гнал по небу рваные облака, стряхивал с деревьев холодные капли дневного дождя и косо заносил их на наше крыльцо. Изредка из-за облаков выглядывала синюшная луна, и заливала всё вокруг жутким, таинственным светом. Все разговоры при такой погоде крутились вокруг нечистой силы. Деревенские колдуны, домовые, ведьмы, наговоры, заговоры, привороты и отвороты. Девицы отчаянно трусили, а ребята отважно хорохорились. Тут Райка и говорит: «Если вы такие храбрые, то кто в одиночку сходит на кладбище в 12 часов ночи». Райкины женихи были постарше меня и поумней. А мне четырнадцать лет, я был глуп и влюблён. Первая любовь сидела рядом, и отступать мне было некуда.

- Я...., я схожу - выпалил я и тут же испугался.

Девчонки засмеялись, но я уже закусил удила, расхрабрился, и как петушок резво спрыгнул с крыльца.

Время было половина двенадцатого ночи. Договорились, что для доказательства я должен буду принести ветку от дичка яблони, которая росла на кладбище. И я пошёл. Вернее, побежал. Сворачиваю в проулок около нашего дома. Горячка кончилась, я начинаю мандражировать, страх прошибает меня до пяток. И тут вспоминаю про палаш. Через пять минут, уже при холодном оружии, я продолжаю путь в сторону кладбища. Надо сказать, что около кладбища была стоянка колхозной техники. За много лет здесь образовалась ещё и техническая свалка. Повсюду были разбросаны остовы старых тракторов, комбайнов, автомобилей, сеялок, веялок и прочий сельскохозяйственный металлолом. Я пробираюсь сквозь железные «заросли» и останавливаюсь на краю большой канавы, которая окружает кладбище. Ограды вокруг тогда ещё не было. Впереди - тёмная стена страха и тревожный шелест невидимых деревьев.

Вдруг ветер стихает, и над кладбищем повисает тишина. Мне кажется, что за канавой кто-то, затаив дыхание, прислушивается и присматривается к чужаку, посмевшему потревожить его покой. Из-за туч выглядывает луна и заливает полночь скучно-бледным, неживым светом. Непроглядная тьма потихоньку отползает назад и прячется в густых зарослях сирени. Передо мной открывается жуткая картина деревенского погоста. Заросшие травой, чуть приметные холмики с покосившимися деревянными крестами, редкие деревья, склонившие головы над ними, и тоска кругом, и печаль кругом, и тишина кругом гробовая. Страх прошелся по мне мурашками и вышел холодным потом под копчиком. Никогда мне не пересилить этот страх, не перейти эту канаву, этот Рубикон, за которым другой, потусторонний, неизвестный нам мир. А тишина стеной впереди, как будто отталкивает меня назад. Хочется плюнуть на всё и бежать, бежать, бежать. Но бежать нельзя, позор на всю деревню. А главное, как на это посмотрит моя первая любовь.

Стыд и страх боролись во мне. Страх потихоньку стал отодвигать стыд в сторонку, и тут я опять вспомнил про палаш. Обхватив рукоятку двумя руками, я с отчаянной силой рубанул по старой сеялке. Раз, два, три. Грохот вспугнул тишину, я вижу, как нечистая сила, поджав хвост, юркнула в тёмные кусты и призадумалась. Страх у меня не прошёл, но я как-то приободрился, хрястнул ещё пару раз по сеялке, и ломанулся через канаву. С палашом в руке, будто Чапаев в одноимённом фильме, я мчался по кладбищу на несчастную яблоню, как на врага мировой революции, и в этот миг не боялся никого и ничего. Но когда я рубанул ветку и повернул обратно, мне показалось, что вся нечисть разом встала за моей спиной и вот-вот вцепится в мою задницу. Я забыл всё: и стыд, и позор, и первую любовь, даже страха не было. Был только один животный ужас.

Опомнился я уже в селе. Как бежал, где бежал, - не помню, но палаш и ветка, слава Богу, при мне. От кладбища по проулку до большака примерно метров четыреста и ещё сотня до крыльца, но уже через пару минут я размахивал палашом перед изумлённой компанией. Как вещественное доказательство предъявил ветку и целую неделю ходил в героях.

Есть такая гипотеза, что старинные вещи обладают магической энергией, которая влияет на судьбы владельцев этих раритетов. Видно, мой палаш служил храбрым русским морякам, и в нём осталась память о славных победах русского флота. Когда я держал палаш в руках, то чувствовал себя если не Ильёй Муромцем, то уж точно Алёшей Поповичем. И даже страх перед нечистой силой покидал мою трусливую душонку, когда рядом со мной было это великолепное холодное оружие - морской палаш 1832 года.

Из музея сапожковской средней школы был украден морской палаш. Хранитель музея Василий Михайлович Авдеев был безутешен. Он потерянно ходил по школе и твердил только одно слово: «Неандертальцы». Кража, сама по себе, - это плохо, кража из музея - это очень плохо, кража из музея, да ещё холодного оружия, для районного центра Сапожок, было преступлением века. И до сих пор преступление не раскрыто. А совершила это дерзкое ограбление организованная преступная группа, именуемая в народе шайкой, в составе Вовки Кузина, он же Лиса, и его друга детства Васьки Жильцова, он же Хрущёв. Теперь, спустя сорок пять лет, уже можно открыть эту страшную тайну.

Палаш долго хранился в деревне у брата, а потом был увезён мною в город Свердловск. Я в это время был уже женат, имел сына и работал в гальванике - на пятом военном заводе. Клинок палаша я отполировал до зеркального блеска и покрыл хромом. Бронзовая рукоятка горела золотом. И это золотисто-хромовое великолепие украсило собой одну из стен нашей маленькой комнатки. Жили мы тогда на первом этаже заводского клуба, и какой-то «товарищ» увидел палаш в окно. «Товарищ» тоже любил историю и вечером явился к нам домой. Меня в это время дома не было, а жену он взял на испуг. Стук в дверь.

- Откройте, милиция! - жена открывает - Разрешите войти? - разрешает.

- Старший опернеуполномоченный Сидоров - представился гость и продолжил дальше - Нам стало известно, что у вас в доме хранится холодное оружие, а это статья до трёх лет. Снимите сабельку и передайте мне.

Жена снимает и передаёт.

- Завтра в 14 часов Вам или мужу надлежит прибыть в милицию, кабинет номер шесть, явка обязательна.

Я прихожу домой - палаша нет, жена говорит, конфисковали.

- Как конфисковали, кто конфисковал? Она рассказывает.

- Милиционер был в форме?

- Нет.

- Документы предъявил?

- Нет.

- Ордер на обыск показывал?

- Нет.

- Тогда как он вошёл в комнату.

- Сама пустила.

- Как забрал палаш.

- Сама отдала.

- Откуда товарищ.

- Из милиции.

- Из какой.

- Не знаю. Знаю только, что искать его надо в кабинете номер шесть.

- Уж лучше в палате номер шесть - добавил я, демонстрируя знание русской литературы. Далее выражения были нелитературные, и я их опускаю.

Без аппетита съев свою любимую картошечку, я прилёг на диванчик, задремал под газеткой и увидел сон. Будто лежу я в палате номер шесть и рядом, на соседней койке, мой учитель истории Василий Михайлович Авдеев. Я вижу, как он встаёт, снимает со стены палаш и с криком: «Я старший опернеуполномоченный Трюкач», - замахивается над моей головой.

- А.. .а.. .а - ору я дурным голосом и просыпаюсь.

- Прав был Василий Михайлович, неандертальцы мы, неандертальцы. И всё-таки, на второй день я пошёл в милицию. К моему величайшему изумлению кабинет номер шесть действительно существовал. И опернеуполномоченный там был, и даже не один. Милиционеры смеялись в четыре голоса. А «ханыга», которого они допрашивали, попросил у меня адресок, где раздают по первому требованию антикварные вещи. Если до этого у меня ещё были какие-то сомнения, то теперь я понял, палаш находится в надёжных руках. Но жене наплёл, что палаш действительно конфискован милицией и, как холодное оружие, сдан на переплавку. Перефразируя Маяковского, хочу сказать, что все мы немножко опернеуполномоченные.

1965 год. Я учусь в ГПТУ города Снежинск, но на летние каникулы приехал в Михеи. В те далёкие времена молодёжь частенько «ходила» на танцы в соседние деревни. Однажды мы на колхозном самосвале поехали в Екатериновку. Въезд в Екатериновку со стороны леса «Заладь» был через огороды. В конце одного огорода, засеянного картошкой, стояла одинокая яблоня «Грушовка». Наш водитель Гришка Шаталин присмотрел её уже давно, но ждал, когда яблоки поспеют. И вот время пришло. Гришун разворачивается и не включая света, задним ходом тихонько подъезжает вплотную к Грушовке. Прямо с кузова мы осторожно и тихо рвём сочные, красные в полоску яблоки. Гришуну это надоело. Он включает заднюю скорость и даёт по газам. Удар задним бортом в ствол грушовки, и у нас полкузова яблок. Гришун опять даёт по газам и мы едем в клуб. На танцах я по неосторожности угостил «трофейными» фруктами одну девчонку. Она приняла подарок и я, как честный человек, обязан был проводить её до дома.

Провожание затянулось и машина уехала без меня. Часа в три ночи девочка доела яблоки и я стал ей уже не нужен. Отправляюсь пешком в сторону Михей. Дорога из Екатериновки в Михеи петляет сначала полем, затем по опушке леса, опять полем, минует Тюрин овраг и через посёлок Москва выходит на главную Михеевскую улицу. Я вышел из Екатериновки, увидел впереди лесок и решил двинуться к нему напрямую через ржаное поле. Переспелая рожь доходила мне до плеч. На небе висела полная луна и синюшным светом заливала окрестности. Неожиданно рожь оборвалась и я увидел, что стою на краю канавы. А за канавой: «Мёртвые с косами стоят... И тишина...». Кладбище. От ужаса волосы у меня встали дыбом, а душа начала проваливаться по копчику в заскорузлые пятки. Я вышел на захоронение животных, которые были поражены заразными болезнями, вроде сибирской язвы. Хоть это было и «скотское кладбище», но я позволил себе перейти на шаг и отдышаться только километра через три. После «Тюрина оврага», оглянувшись назад, вижу, как огромный дракон из пыли, извиваясь по полевой дороге, гонится за мной и опять припускаю в галоп.

Наш деревенский «Кулибин», Василий Васильевич Кондрашов, живший в крайнем дворе по дороге в Екатериновку, утром рассказывал в правлении.

- Сплю я себе под яблоней в саду. Ночь лунявая, тишина вокруг аж звенит. Даже собаки не брешут. И вдруг слышу - от «Тюрина оврага» верховой скачет. Встал посмотреть. Вижу пыль столбом и топот. И тут из-за бугра, со стороны Екатериновки, выскочила какая-то нечисть. Всхрапывая, похрюкивая и поблякивая, оно галопом промчалось по дороге, оставляя за собой клубы пыли и смрадный запах.

- Лошадь, наверно. - вставил слово председатель колхоза.

- Вот и я подумал, что лошадь. - продолжал Васильвасильч - Но почему на двух ногах и матерится, вот вопрос. Мужики посмеялись, но Васильвасильчу не поверили. Он с похмелья мог и снежного человека увидеть.

Много раз после этого я бывал с ребятами в Екатериновке, но никогда уже не отрывался от коллектива.

В четвёртом классе я прочитал всю школьную библиотеку и обратил внимание на книги в нашем доме. Книги у нас хранились в старой детской «качке», так у нас в деревне называют кровать-качалку. Качка стояла в холодной комнате, в которой до революции была сельская лавка. Раньше в лавке бабушка Поля торговала разным товаром, а теперь комната стала нашей с братом летней резиденцией. Я покопался в «качке» и выбрал книгу «А.С.Пушкин. Собрание сочинений». Книга была издана большим форматом. Мелким шрифтом, почти на полутора тысячах страниц были опубликованы стихотворения, поэмы, сказки, проза, критика, публицистика, анекдоты, автобиографическое. Размеры книги такие же, как у журнала «Роман — газета» и текст напечатан тоже двумя колонками на одной странице. Шрифт только поменьше, да толщина побольше. Вес фолианта был не менее трёх килограммов. Как говаривал наш колхозный подпасок Федюня: «На большой кусок и рот радуется». Я и разинул рот на «большого» Пушкина.

Этой замечательной книгой наградили мою сестру Машу, когда она училась в педучилище. Наградили за пародии на Чарли Чаплина. На Новогоднем вечере она была в костюме великого артиста и талантливо импровизировала.

В послевоенные годы в деревенских домах книг не было совсем, а в нашем доме были. Несколько книг остались от сестёр. Маша и Катя окончили сапожковское педучилище и учились в педагогическом институте. Но в основном книги приносил домой отец. В те далёкие времена правление колхоза обязывали выписывать определённое количество «прессы» и, в том числе, журнал «Огонёк» с приложением. В приложении были собрания сочинении советских и зарубежных писателей. Мой отец работал главным бухгалтером колхоза. Пресса приходила к нему. Если газеты деревенские мужики использовали на курево, журналы с картинками изредка «просматривали», то приложение никакого интереса не вызывало. На курево не годится, картинок нет. А вот мой отец был большой любитель почитать. Таким образом книги попадали в наш дом.

После детских рассказов с картинками, народных сказок, изложенных детскими писателями и изданных крупными буквами, перейти на серьёзную литературу, изданную мелким шрифтом, без подготовки, в 10 лет трудно. Но это был Пушкин. Великий чародей и романтик, он хорош и для малого, и для старого. Теперь я точно знаю, что начинать знакомство с творчеством Пушкина надо в начальной школе. Но сказки надо читать в последнюю очередь. Сказки Пушкина - вершина его творчества, хотя критики об этом не догадываются до сих пор.

Пушкин ясен и понятен раз и навсегда. Великое всегда просто. После Пушкина вся остальная литература кажется пресной, но её уже хочется читать, даже ничего не понимая. Пушкин уже заразил меня этой «неизлечимой болезнью». Но мало того, что я стал «запойным» читателем, у меня появился нестерпимый зуд писательства. Таланта нет, а зуд есть, и вот я уже графоман. Спасибо тебе, Александр Сергеевич. Удружил.

А книга сохранилась, находится у сестры Маши в Рязани. Несколько лет назад я заезжал к Маше в гости и мне на глаза попался мой старый знакомый, «большой» Пушкин. Он был уже в другом переплете, но я его узнал. Узнал ли он меня, не важно. Важно то, что рядом с ним, на книжной полке, стояла моя первая, небольшого формата, книжка стихов «Последняя империя». «Маленький» Кузин и «большой» Пушкин стояли рядом. Теперь я могу громко заявить, не кривя душой, что стою в одном ряду с Александром Сергеевичем.